…А что ей теперь остается делать? Смотреть на стену да вспоминать.
Вон он – Василий Кузьмич: смотрит на нее со стены, с портрета, обвитого траурной лентой. Смотрит и молчит. Слушает. Она ему – про цветы: мол, зацветут опять этим летом в огороде и тюльпаны, и пионы, и флоксы, а еще она новый цветок раздобыла, со странным таким названием – рутбегия. Ну, а лилии – сам знает – с Черного моря привезла. Заявила тогда:
– Дай, съезжу – живое море погляжу! А то все по телевизору да по телевизору.
Оба тогда еще работали. Другой бы сказал: «Какое море, давай лучше денежку скопим. Скоро на пенсию»… А он:
– Да поезжай хоть на целый месяц.
Так вот и ответил. А ведь поначалу она его не любила…
Да и когда было полюбить, если до свадьбы только два раза и виделись? И оба раза от кавалера она убегала:
– Мне завтра на совещание в район – не высплюсь…
Работала Катерина в своем селе, в колхозе, учетчицей, а Василий только из армии пришел. Восемь лет отслужил: три года на действительной, потом – война, да еще год после войны. «Все одногодки, считай, на полях сражений остались, а этот извернулся…», – думала с неприязнью.
А Василий взял да сватов заслал. Не обрадовавшись им, Катя убежала к подружке. Мать, чтобы сгладить неловкость (сваты пришли, а невесты нет), указала на старшую из дочерей, Анну. А Вася глянул на нее, и, как в той сказке:
– Нет, это не моя невеста. Моя другая.
Послали за другой. Привели. Тут надо сказать, что сваты пришли из Отрезков, а от их села до этих самых Отрезков – два десятка верст. И сваты их преодолели. Поглядела на них Катерина, и, пожалев (вон сколько оттопали!), решила: соглашусь; поживу с мужем недельку-другую, да и сбегу…
Сватали ее в воскресенье, и свадьбе сваты положили быть через неделю.
– Так быстро? – пробовала возражать мать. – Да у нас еще и приданое не готово.
– А мы не тряпки пришли сватать – девку.
И сыграли через неделю свадьбу. Праздновали только в доме жениха; стояла весна, за зиму все запасы подъели – слава Богу, хоть одно застолье осилили. Да и немалое расстояние разделяло дома жениха и невесты, а машин в колхозе – нет, а лошаденки той же нуждой, что и люди, приморенные…
В воскресенье – свадьба, в понедельник проводили гостей, а во вторник молодые пошли копать огород. В родном доме Катерины землю пахали на лошади, а в мужнином обходились лопатой. Причем на огород Василий вышел босой.
– Ты что без обувки? – поинтересовалась молодая жена.
– А – нет. Не в свадебных же ботинках…
Бедность в мужнином доме Катя подметила сразу; теперь вот – очередное тому подтверждение…
Богато и ее семья не жила, но – справно. Обуть-одеть было у всех; за стол садились – наедались досыта, и родители, и все шестеро детей. Мама была грамотная, можно даже сказать – чересчур грамотная для крестьянского сословия: случалось, пастух в окно бьет кнутом – «Выгоняй корову, хозяйка», а она – одной рукой книжку держит, другой люльку качает…
Отец же ни одной буквы не знал. Но это не мешало им жить в ладу: оторвавшись от книжки, мама впрягалась в крестьянскую работу, а отец, казалось, из этой упряжки не вылезал. Они, дети, пока были маленькими, удивлялись: спать ложатся – отец еще работает, просыпаются – его уже дома нет, в поле уехал. Подросли – и их отец в поле стал брать. Так что все свое благополучие семья зарабатывала своими же неустанными руками. Дружной работой.
А в мужнином доме, поняла Катерина, все как-то по-другому. Не вместе живут – вразброд…
И когда на Троицу она с мужем пришла в гости к родителям, в тот же час заявила:
– Не пойду назад! Дома останусь!
Отец без лишних слов взял в руки кнут, и – ну охаживать, ну охаживать ее! «Вас у меня четыре девки, и если каждая будет разводы устраивать»…
Заступился на нее он, Василий:
– Отец, погоди! Оставь Катю…
– Я-то оставлю. А ты забирай. Да приструни, приструни!
Вот чего не умел Василий – того не умел… Мягкий его характер Катя тоже поняла сразу. И поначалу сердилась: как он с таким характером фашистов бил? За что ему медали давали?
Командовать в своей семье решила она сама. И первое ее решение было такое: взять, да и уехать от нищеты. Свекор со свекровью возражали: куда уехать-то? Вдруг там еще хуже окажется? Но тут как раз в селе появились вербовщики, стали звать на работу под Москву, на ткацкие да прядильные фабрики. Катя уже тяжелой ходила, но отговорить ее от поездки было невозможно: «Ничего, не пропадем – своя держава»…
Поехали… Подмосковный город Ногинск. Прядильная фабрика. Мужа взяли на второй этаж – возить вагонетки с пряжей, ее определили вниз, учетчиком брака. При фабрике не было ни барака, ни общежития; завербованных – тринадцать семейных пар – поместили жить в Красный уголок фабричного комитета. Убрали столы и стулья, поставили деревянные топчаны, разгородили их дерюжкой, – живи, народ!
Однако не теснота и не бытовые неудобства досаждали Кате, – с началом осени начались холода. Нахлынувшие с полей мыши и крысы уносили за ночь все припасы хлеба, где их ни спрячь. Да и маленький человечек, которого они с Василием ждали, попервости, поди-ка, будет плакать по ночам, – разве это понравится наломавшимся на работе соседям?
Передумав все это не раз и не два, решила сдаваться:
– Давай возвращаться, Василий.
Получая расчет, горевала: денежки, живые денежки в руках! В колхозе-то большей частью за «палочки» работали. Если бы не эти крысы… если бы ей не рожать…
Всю дорогу назад она ревела. Василий пробовал остановить:
– Ты про ребятенка подумай… он там тоже, поди, печалится вместе с тобой…
– Надо думать, чем кормить его будем! – огрызалась она.
– Ну, на земле-то, с огородом-то, да при живых родителях…
Всех запасов еды у его родителей оказалось – два ведра лущенной кукурузы: «Засуха, все сгорело»…
…Вот глядишь и глядишь ты с портрета, смотришь понимающими глазами. И признаюсь тебе поздним числом, Василий: ох, и разозлилась я тогда на твоих отца и мать! «Засуха»… Сами вы засохли! Вспомнила родную семью: там не ныли, не ссылались на трудности – работали день и ночь. Ей, Кате, шестнадцать было, когда война началась. Но она быстро научилась ложиться спать в полночь, вставать – в три часа утра. А как иначе, если бригадир с вечера на косьбу приказал? А там – уборка. А зимой – скотина…
Весной сорок второго, когда мужиков и парней в селе почти не осталось, девчонок посадили на трактора. А в сорок третьем пошел слух, что их вместе с тракторами на фронт возьмут. Вот тут уж девки не выдержали – разбежались врассыпную. Катерина смерекала устроиться на курсы счетоводов в райцентре. Окончила их, и опять вернулась в свое село, – теперь ее приняли здесь с распростертыми объятиями как молодого и позарез нужного специалиста…
Может, и не совсем хорошо она поступила. А если бы и солдаты тогда с позиций побежали? Где бы она была – победа?
Так что с годами ей стало понятно, что, может, не так уж и плох характер у мужа. Не этот ли характер – дюже терпеливый – и помог ему ту войну перемочь?
С годами она вообще на многое по-другому смотреть стала. А тогда…
Тогда ей хотелось одного – вырваться из нужды. Потому и уговорила Василия еще раз за счастьем поехать…
Жили они к тому времени уже отдельно от родителей, в соседнем колхозе – Катю туда переманили учетчицей, а Василию, как бывшему танкисту, дали новую машину. Предоставили хоть не новую, но вполне еще годную для житья хату. В домашнем хозяйстве, кроме ложек-плошек, были у них уже стол с тумбой, железная кровать, швейная машинка. Словом, жизнь понемногу стала налаживаться, но Катя вдруг заявила мужу, что им надо ехать… в Воркуту. Почему в Воркуту? Там отбывал срок («загребли» его – по доносу – еще до войны), а потом уж работал как вольнонаемный муж Васиной сестры. Вот она-то и написала в письме на родину, что люди на Севере неплохо получают – с колхозными заработками не сравнять. Ну, и загорелась душа у неугомонной Катерины…
Муж, как и перед поездкой в Ногинск, колебался: надо ли ехать? Сестра – та к мужу поехала, а они к кому? Да еще так далеко? Да и дети – только-только в школу пошли.
– Не хочешь – поеду одна, – решительно заявила Катя. – Колюшку возьму с собой, Верочку тебе оставлю…
…Ты уж не улыбаешься ли, Василий, со своего-то портрета? Улыба-а-ешься. И я даже знаю, чему. Думаешь: ну, что ты поделаешь с ней, Катериной? Если чего решила– своего добьется, и ей поперек дороги не становись. Такая уж уродилась. И лично он на нее не в обиде. Ну, хотя бы потому, что жена не только ценные указания всегда умела давать, но сама больше всех на работу налегала.
Когда приехали на Крайний Север, жена не просто устроилась на работу – пошла в шахту. Под землю то есть. Он, Василий, как и дома, шоферил наверху, а Катя, оставив легкую работу табельщицы, выучилась на машиниста транспортера. Сколько уголька подняла она на гора с помощью того транспортера за шесть лет? Да немало. Могла бы и еще больше, но Никита Сергеевич Хрущев на гора поднял женщин, – хватит, мол, использовать их на тяжелом мужском труде – стыдно перед Америкой.
Руководителя государства Катя не поняла, и долго еще жалела о том, что шахту пришлось покинуть. Почему жалела? Потому, во-первых, что там, под землей, было тепло, не то, что на прокаленных полярной стужей воркутинских просторах. Во-вторых– и это главное – за работу под землей хорошо платили. Ради благосостояния семьи Катя готова была расшибиться в лепешку. Но если хорошего заработка нет… Какой смысл морозить в Воркуте себя и ребятишек?
Вернулись они не совсем домой – заработанных на севере денег хватило, чтобы купить домик в райцентре. Здесь Василий опять шоферил, а Катерина работала кладовщиком, потом – кассиром в райтопе, потом – кассиром-приемщиком в ателье.
Вот тогда-то, когда дети уже выросли и стали жить самостоятельно и отдельно, она и заявила мужу: хочу, мол, увидеть море. Москву – видала, Воркуту – видала, а море…
Отпустил ее Василий на месяц, а она вернулась через неделю.
Чего вернулась? Затосковала что-то. Денек полюбовалась на море, другой, а потом поняла вдруг, что тянет назад. Что лучше родного дома, оказывается, ничего и нету. И никакие моря-океаны его не заменят, успокоения душе не дадут.
Возвращалась и думала: ну, и заживут они с Василием! Теперь, когда она самой себе сказала: хватит, наездилась.
А он взял и ушел, откуда не возвращаются…
…Глядишь, Василий? Ну и гляди. А я еще признаюсь тебе, что поначалу на тебя опять сердилась: как ты мог-то? Как мог оставить меня одну? Да еще тогда, когда моя душенька, наконец-то, успокоилась. Когда все в жизни, кажется, наладилось. А теперь – одна иди на базар. Одна копай огород. Вспоминай, как решила однажды посадить полсотни георгинов, представляя, как это будет красиво, а силы-то были уже немолодые, тык-мык – и устала, и хоть лопату бросай, а ты подошел, поглядел и принялся терпеливо копать ямки.
А я глядела и думала: и я корила его, что – характер мягкий? Да как хорошо-то: не заартачится, в любом деле поможет. Что – разве не так всегда и было? Бывало, приду с работы усталая, скажу чего-нибудь с обидой, в сердцах, а он, вместо того, чтобы ответить тем же – «Кать, ты легла бы отдохнуть…». А то еще добавит: «Ты полежи, а я супец сварю. Или заболтай блинов – а я, пока ты лежишь, нажарю»…
Кто ей теперь такое скажет?! Дети разъехались, у детей своя жизнь. Да и не хочет она никому обузой быть. Как-нибудь, да сама…
Дети – они к себе зовут, сюда не поедут. А она свой дом ни за что не бросит. Сколько они с Василием на него сил положили: на ремонт сами себе отвели три месяца, а провозились три года. Каждую дощечку Василий выстругивал сам, каждую половичку она сама прокрашивала.
А раньше всего они свой дом… вышили крестом. Цветными нитками.
Увлечение это было у Катерины с детства – мама научила. Только мама любила вышивать крестом, а она – гладью. Но пока в Воркуте жили – и она крест освоила. Да не простой, а двойной, болгарский – вышивка, сделанная им, красочна, как картина, и живет долго. Василий ей и здесь помогал. Покупала она кусок миткаля (бязи), и муж его продергивал: через шесть ниточек на седьмую. Лоскут становился поделенным на квадраты.
Вот тут она брала пяльцы и начинала вышивать. Вышивка, даже самая простая, требовала ниток разных оттенков; муж не ленился, вставлял в иголки то ту, то эту. Так они и коротали длинные, темные воркутинские вечера. Зато стены казенной квартиры были украшены яркими букетами, барышнями в шляпах и с нарядными веерами в руках, прудами с белыми лебедями и лилиями. Однажды Кате дали образец – вышивку «Девушка с оленем» – всего на три дня. Как ни старалась – к сроку закончить не успела. Так Вася пошел к знакомым докторам и принес ей еще на три дня больничный…
И все-таки больше всего души они вложили в другую работу – простой дом с большими и светлыми окнами, среди сада стоящий. В Воркуте – какие сады, какие цветы? А на их вышивке все цвело пышным цветом. Василий, налюбовавшись на работу, проговорил задумчиво:
– Когда-нибудь и у нас такой будет.
И вот он – есть. Все теперь есть. Нет только тебя, Василий. И надо привыкать жить в пустом мире. Вот ведь как чудно: один человек ушел– а целый мир опустел.
И еще думает Катерина: а ведь то, что было – это и есть счастье. Она за ним по свету гонялась, а оно всегда было рядом…
